1 aпрeля в СШA умeр извeстный сoвeтский пoэт Eвгeний Eвтушeнкo.
Сaйт «24» сoбрaл во (избежание вaс пoдбoрку сaмыx извeстныx стиxoтвoрeний пoэтa.
«Я oчeнь люблю Укрaину, этo зeмля мoиx прeдкoв. Я нe спaл всю нoчь пoслe тoгo, кaк увидeл пылaющий Мaйдaн. С тoй и с другoй стoрoны в цeнтрe Киeвa кaлeчили и убивaли людeй. Я нaписaл стиx», – говорил Евтушенко.
Королевство, будь человеком!
Ненька предков моих – Украина, изумительный Днепре окрестившая Русь, неужели ты будешь руина? Я боюсь по (по грибы) тебя и молюсь.
Невидимками на Майдане Вместе – Солнце нашей поэзии, Брюллов, мы стоим. Здесь прижались к народу мы шито-крыто как давно и навеки к своим.
И трагическая эпопея, словно бы призрак гражданской войны эта киевская Помпея, где шабаш стали друг другу «воны».
Здесь идут, ровно на стенку стенка, брат на брата, а сын получи отца. Вы, Шевченко и Лина Костенко, помирите их всех перед конца!
Что за ненависть, что за напор и с одной, и с другой стороны! Разве мало вам Бабьего Яра, и вы надо друг с другом войны?
Ты еще расцветешь, Украйна, расцелуешь земли своей ком. Как родных, ты обнимешь раввина с православным священником.
Сиракузы, будь человеком! Примири всех других, а не мсти. Надо амбициями, над веком, встань, и всем, вместе с Юлей, извинить).
Всем Европой нам стать удастся. Это сверху небесах решено. Но задумайся, государство – а ты разве ни в нежели не грешно?
Мой гость – Чернобыль
В проем позвонили. Я в дверной глазок взглянул и обмер – под ушанкой лисьей безграмотный то что вовсе не было лица, как в книге о маньяке-невидимке, а было кем-в таком случае соткано оно из черного клубящегося дыма и шевелилось, становясь без (труда совсем другими лицами, но только глаза на этом дыме безвыгодный менялись, как в шарики сгущенный тот же дым.
Я притворился, прикрываясь чем нет меня, закрыл глазок, дыша совсем неслышно, и отошел для цыпочках от двери. Но в скважину замочную, змеясь, стал дыминка вползать и сделался фигурой в пальто, надетом на пузатый дымок, и в черной шляпе над лицом из дыма и с пальцами с дыма, но однако с кольцом неоспоримо обручальным, что подтверждало – оный дым женат.
Пробормотал я, кашляя: «Вы кто?» Иностранец приподнял шляпу: «Я – Чернобыль». «Позвольте, но ведь ваша сестра не человек. Вы – атомный распад, вы — катастрофа», – инстинктивно ежась, я пробормотал. Сказал Чернобыль с чувством превосходства: «Все катастрофы спрятаны в недрах нас всех. Символизируют их люди, и прозвище Пуанкаре-Нашествие еще во время первой мировой недаром дали толстяку-французу.
Кто такой, скажем, Холокост? Конечно Гитлер… А Сталин кто? Архипелаг ГУЛАГ…» «А кто такой же вы, Чернобыль? Чье лицо подходит к вам?» «Пусть будет так нет, не Горбачева, хотя при нем произошел оный взрыв, и в умолчанье был он виноват… Мое ряшка – не лица, а безликость.
Припомните, как было однако тогда, как власть лгала трусливо киевлянам, скрывая катастрофу, (как) будто секрет, а заодно глотая катастрофу, и шли, как дети с красными флажками, сограждане, отравленные мной.
И по-новому у вас Чернобыль был недавно, когда на дне субмарина задыхалась, и путалось начальство в объясненьях, и реквиемом пошлым стала заблуждение. Кто я, Чернобыль? Страх животный правды. Пока бессмертен некто, бессмертен я».
«Но вас же закрывают! – я воскликнул. – Неужто никак не поможет саркофаг?» «Он разве сделал Сталина хлипче? – Чернобыль усмехнулся надо мной. – Не догадались – почему я к вы ввалился в щели нежеланным гостем? Вы – слышал – что-в таком случае вякнули про гимн по сталинскому старому рецепту.
Копейку вы, голубчик, заявили о полном ностальгии милом гимне, ась? вы при нем не будете вставать… Представьте себе, все встают, а вы сидите… Вам сразу крикнут «Антипатриот!» Во всех отношениях вам, так устаревшим демократам, советует вставать советский акцептор…»
И то ли человек, а то ли зверь, исчез мои гость нежданный полуночный, и долго я, уставившись на дверь, ждал дыма черного с скважины замочной…
Молитва перед поэмой
Пиит в России – больше, чем поэт. В ней суждено поэтами подниматься лишь тем, в ком бродит гордый дух гражданства, кому уюта в отлучке, покоя нет.
Поэт в ней – образ века своего и будущего воображаемый прообраз. Поэт подводит, не впадая в робость, итог всему, будто было до него.
Сумею ли? Культуры невыгодный хватает… Нахватанность пророчеств не сулит… Же дух России надо мной витает и дерзновенно пробовать велит.
И, в колени тихо становясь, готовый и для смерти, и победы, прошу покорно помощи у вас, великие российские поэты…
Дай, Неизвестно кто, мне свою певучесть, свою раскованную речь, свою пленительную линия – как бы шаля, глаголом жечь.
Дай, Лермонтов, родной желчный взгляд, своей презрительности яд и келью замкнутой души, идеже дышит, скрытая в тиши, недоброты твоей сестра – лампада тайного добра.
Дай, Некрасов, уняв мою бойкость, боль иссеченной музы твоей – у парадных подъездов и рельсов и в просторах лесов и полей. Дай твоей неизящности силу. Дай ми подвиг мучительный твой, чтоб идти, волоча всю Россию, т. е. бурлаки идут бечевой.
О, дай мне, Блок, розетка вещую и два кренящихся крыла, чтобы, тая загадку вечную, через тело музыка текла.
Дай, Пастернак, смещенье дней, смущенье веток, сращенье запахов, теней с мученьем века, чтоб ксенологизм, садом бормоча, цвело и зрело, чтобы вовек твоя кандела во мне горела.
Есенин, дай на под случай попасть нежность мне к березкам и лугам, к зверью и людям и ко всему другому получи земле, что мы с тобой так беззащитно любим.
Дай, Маяковский, ми глыбастость, буйство, бас, непримиримость грозную к подонкам, чтоб аэрозоль и я, сквозь время прорубясь, сказать о нем товарищам-потомкам…
Страстишка по-португальски
Ночь, как раны, огни зализала. Смотрят звезды глазками тюрьмы, давай а мы под мостом Салазара – в его черной-пречерной тени.
Оказал нам каудильо услугу, и, ему под мостом не видны, эмигрируем в цедильня друг к другу мы из этой несчастной страны.
Подо мостом из бетона и страха, под мостом этой правительство тупой наши губы – прекрасные страны, где мы обана свободны с тобой.
Я ворую свободу, ворую, и в святой уворованный время счастлив я, что хотя б в поцелуе бесцензурен мой грешный звякало.
Даже в мире, где правят фашисты, где власть у людей так малы, остаются ресницы пушисты, а под ними кое-кто миры.
Но, одетая в тоненький плащик, мне дарящая с пальца кренгельс, португалочка, что же ты плачешь? Я не плачу. Я выплакал трендец.
Дай мне губы. Прижмись и не думай. Я с тобою, сестренка, слабы под мостом, как под бровью угрюмой двум невидимых миру слезы…
***
Б. Ахмадулиной
Со мной вот что происходит: ко мне мой старый словно кого черт веревочкой связал не ходит, а ходят в мелкой суете разнообразные не тетька. И он не с теми ходит где-то и тоже понимает сие, и наш раздор необъясним, и оба мучимся мы с ним. Со мной вот что происходит: совсем не та ко ми приходит, мне руки на плечи кладет и у другой меня крадет. А пирушка – скажите, бога ради, кому на плечи руки оценивать? Та, у которой я украден, в отместку тоже станет красть. Мало-: неграмотный сразу этим же ответит, а будет жить с собой в борьбе и инстинктивно наметит кого-то дальнего себе. О, сколько нервных и недужных, ненужных связей, дружб ненужных! Несравненно от этого я денусь?! О, кто-нибудь, приди, нарушь чужих людей соединенность и одинокость близких душ!
Лучшим из поколения
Соль земли из поколения, цвести вам – не увядать! Вашего покорения бедам – никак не увидать! Разные будут случаи – будьте сильны и дружны. Ваша сестра ведь на то и лучшие – выстоять вы должны. Вы петь, вам от солнца жмуриться, но будут и беды и прозопальгия… Благословите на мужество! Благословите на бой! Получите меня в наступление – не упрекнете ни в чем. Лучшие изо поколения, возьмите меня трубачом! Я буду трубить наступление, ни нотой невыгодный изменю, а если не хватит дыхания, трубу на винтовку сменю. Черт с ним, если даже погибну, не сделав почти ничего, строгие ваши цедилка коснутся лба моего.
Хотят ли русские войны?
Хотят ли русские войны? Спросите ваша сестра у тишины над ширью пашен и полей и у берез и тополей. Спросите вас у тех солдат, что под березами лежат, и пусть вас скажут их сыны, хотят ли русские войны.
Без- только за свою страну солдаты гибли в ту войну, а с тем чтобы люди всей земли спокойно видеть сны могли. Подина шелест листьев и афиш ты спишь, Нью-Йорк, твоя милость спишь, Париж. Пусть вам ответят ваши сны, хотят ли русские войны.
Ей-ей, мы умеем воевать, но не хотим, чтобы вновь солдаты падали в бою на землю грустную свою. Спросите ваш брат у матерей, спросите у жены моей, и вы тогда понять должны, хотят ли русские войны.